Жардецкий
Валентин Александрович

В июне 1920 года на имя председателя Красноярской губчека Вальгрубе пришла срочная шифровка: «Красноярске находится и живет под чужой фамилией присяжный поверенный Жардецкий известнейший белогвардеец Живет он у какого-то буржуя Дополнительные данные сообщу Примите меры розыска и ареста ПредОмгубчека Берман».
Помог чекистам какой-то неизвестный доброхот. В том же июне 1920 года он писал в ЧК: «Товарищ обрати внимание на проживающего на Благовещенской ул. в д. № 37 Меркушева под фамилией Теренецкого Владимира Александр. Это никто иной как Омский друг Колчака кадет присяж. повер. Жардецкий. Омская ЧЕКА его ищет. Не обзевай товарищ птица очень редкая».
Товарищи из ЧК не «обзевали». На этом отпечатанном на пишущей машинке листке далее кто-то с неразборчивой подписью начертал рыжими чернилами: «Арестовать для установления личности».
29 июня 1920 года Валентин Александрович Жардецкий был арестован.
На первом допросе он подтвердил, что действительно является Таренецким. До 1917 года жил в Москве, занимался репетиторством. Когда после революции в Москве начался голод, выехал в Сибирь, но застрял в Екатеринбурге из-за возникновения красно-белого фронта. После его ликвидации добрался до Омска к родственнику Валентину Александровичу Жардецкому. Из Омска вскоре уехал во Владивосток, где жил репетиторством, из Владивостока поехал на Запад в поисках семьи Жардецкого, которую нашел в Красноярске. Однако у «Таренецкого» было обнаружено удостоверение, выданное 30 октября 1919 года комендантом Управления Делами Российского правительства, которое гласило: «Дано сие от коменданта Управления Делами Российского правительства Члену Экономического Совещания Валентину Александровичу Жардецкому в том, что он семьей выезжает из г. Омска согласно Постановления Совета Министров от 28 октября с/года в место его службы в гор. Иркутск». На этом удостоверении была рукописная пометка: «Г. В. А. Жардецкому. Срочно. Поезда на город, ветке 8-й путь. Посадка в 12 ч. дня 2-го ноября. Классных вагонов нет».
На втором допросе 30 июля 1920 года «Таренецкий» признал, что на самом деле он есть Валентин Александрович Жардецкий, 35 лет, присяжный поверенный, член партии «Народная свобода» с 1906 года. «Принял фамилию Таренецкий и скрывал действительную фамилию, избегая политических репрессий. Все требования советской власти, каковую признаю как власть фактическую и в настоящее время в России единственную, старался исполнять», -заявил на этом допросе Жардецкий. По заключению помощника уполномоченного предварительно-следственной части секретного отдела Красноярской ЧК Александра Волкова, обвинялся Жардецкий «в деятельном участии в формировании дружины Св. Креста, пропаганде против советской власти и присвоении чужой фамилии», в связи с чем подлежал он отправке в Омск.
Жардецкий снова оказался в Омске, где его, видимо, придавая важное значение личности, допрашивал сам Павлуновский. 17 сентября 1920 года он разрешил Жардецкому изложить показания собственноручно, что тот и сделал, заполнив ими 16 листов бумаги крупного формата с двух сторон. Думаю, что читателю будет интересно ознакомиться с тем, что писал видный кадет, выпускник Московского Университета, присяжный поверенный Валентин Александрович Жардецкий в сентябре 1920 года.
Свои показания он начал с описания того трагического положения, в котором он оказался, как и многие другие соратники А. В. Колчака, после эвакуации из Омска. Он писал: «С момента эвакуации из Омска и прибытия моего в Красноярск я решил с полной твердостью прекратить свою политическую деятельность. Это решение мое было принято по целому ряду причин, о которых я выскажусь в дальнейшем особо. Я поселился в Красноярске, вынужденный жить «нелегально», т. е. под чужим именем, и сосредоточился на помощи своей семье и частной работе для заработка. У меня на руках семья из жены, больного и слабого человека, и 6-ти человек детей, из которых старшему 13 л., а младшей -3 года. Семья вследствие эвакуации разорена, утратила все имущество и лишена всяких средств к существованию. Все это обязывало меня прежде всего думать о семье».
Рассказывая о себе, Жардецкий пишет:
«В 1904 г. сдал экстерном экзамен на аттестат зрелости в Твери. Однако в 1904- 1905 году в университет примят не был по «политической неблагонадежности». В университет в Москву принят был лишь после дарования университетам автономии в 1905 г. Факультет себе избрал юридический, еще в 6-м классе гимназии увлеченный мыслями Роберта Оуэна «Об образовании человеческого характера» и давши себе зарок посвятить себя защите обвиняемых по суду. Осенью 1905 года был избран членом организации революционного студенчества первого Московского университетского органа, состоя в котором провел революцию 1905 года. В августе 1906 г. вступил в партию народной свободы по Тверскому ее комитету. До той поры ни к каким партиям не принадлежал, оказывая технические услуги всем революционным партиям, в среде которых имел много друзей и товарищей. В частности, в 1907 году на одной такой революционерке-учительнице О. С.Лепешинской я женился и тем самым отвлек ее от опасной и, на мой взгляд, безумной деятельности. По окончании Московского Университета в 1909 году я зачислен помощником прис. пов. Н. К. Муравьева в Москве и будучи его фактическим помощником и учеником специализировался на уголовной защите. Защищал по целому ряду политических процессов. В 1913 году перечислен помощником к прис. пов. Н. В. Тесленко и осенью переехал для самостоятельной судебной деятельности в гор. Омск. Здесь по-прежнему занимался исключительно практикой криминалиста. В 1914 году по объявлению войны почел себя обязанным стать на общественную работу. И 1914 г. провел в организации дела помощи семьям призванных по мобилизации. В 1916г. организовал комитет помощи беженцам по Зем. и Гор. союзам (Собеж). В 1916 году повел плановую работу по созданию в Западной Сибири реальной организации Союза городов помощи больным и раненым воинам. В 1916 году закончил организацию городскую, провел съезд представителей городов и имел успех в организации краевого Западно-Сибирского комитета Союза городов.
Военно-общественная работа раскрывала по Сибири бесконечные перспективы живого творческого конкретного общественного дела. Я отдавался ей безраздельно, увлекаемый сознанием пользы, мною приносимой. Однако революция 1917 года всю работу разбила. После поездки в апреле 1917 года в Петроград и Москву, где я обозрел разрушающиеся центры Союзов земства и городского, и временное правительство, которое никак не могло наладиться, процесс распадания старых социальных связей опережал создание новых. Говорили о концентрации власти, о диктатуре, но было видно, что в главном Россия провалилась и погибает. Из этой поездки я вынес выводы самого пессимистического характера. Отсюда начинается моя политическая деятельность по чувству долга, но без радости надежд. Я в это время был членом Омского объединенного комитета общественных организаций (коалиционного). В Омске образовался комитет партии народной свободы, председателем которого меня избрали. Вскоре стала выходить «Сибирская Речь», где я начал писать, публицист силой обстоятельств... Мое отношение к Сибирскому Временному Правительству было условным. Я считал его меньшим из зол, полагая, что к делу управления должны быть привлечены политические деятели и государственные люди общероссийского масштаба, коих надо привлекать из-за границы и из России. Однако мысль эта ни малейшего сочувствия у деятелей Сиб. Правительства не встретила... Усталый и основательно подорванный, я снова попросил освободить меня от повинности заниматься политической работой, но меня снова встретили ссылками на долг. Я снова уступил и уже окончательно ввязался в непрерывную деятельность изо дня в день. Кроме своей профессии адвоката, которой я не мог бросить, я работал по газете, комитету, по многочисленным совещаниям и стал еще членом-юрисконсультом сначала Сибирского, а затем Всероссийского Совета Съездов Торговли и Промышленности... К этому времени относится мое знакомство с прибывшим сюда адмиралом А. В. Колчаком. С первой встречи я питал и питаю к этому удивительной красоты душевной человеку чувство, близкое к благоговению. Политически к нему я относиться не мог. Поэтому и в блоке я решительно отказался уговаривать адмирала согласиться на принятие поста военного министра. Я видел, что ходом событий командующий Черноморским флотом, популярнейший адмирал, единственное после смерти генерала Алексеева лицо, которое может занять роковой пост, обречен на жертву. Но что то, куда влечет его поток событий, есть жертва - это мне было ясно. Некоторое удовлетворение давала мне газета «Сибирская Речь». В ней я был главным сотрудником. Редакция состояла с осени 1918 года из ближайшего редактора А. И. Булдеева, С. А. Ауслендера и меня. Газета имела тенденцию скорее журнала, чем газеты, и в смысле органа информации не ладилось, и мы этим не столь интересовались. Нашей задачей был идеологический поиск. И в смысле программном она была программна, как орган русской национальной культуры. По основе она отвечала идеологии к. д., но она отвергала всякую банальность и давала всякому слову, рожденному любовью к России, оригинальному и творческому взгляду...
Газета не была популярной, ее материал был тяжеловат для читателя, невысокого уровня развития. Технически она издавалась плоховато, и выпуск ее номеров едва ли превышал когда 6-7 тысяч номеров, обычно же он был около 4-6 тысяч.
По этой газете я познакомился и лично сблизился с покойным ныне профессором Д. В. Болдыревым. Часть его семьи жила у меня на квартире и сам Дмитрий Васильевич ежедневно бывал у меня - я говорю о лете 1919 года. Этот человек одинаково исключительно привлекательный, духовной красоты и таланта, исключительно крупного, яр¬кого и многогранного, как большой алмаз, Таланта философского, творческого мышления и слова, которого он был полновластным хозяином, труднейшую сущность умел выразить с легкостью богодухновенного поэта. Д. В. Болдырев был великий мечтатель, избранный рыцарь Духа и в то же время Рыцарь Православной Церкви. Он был верующий глубоко и страстно - подлинный христианин. Он увлекался мыслью о создании дружин Св. Креста. Это была очень острая мысль, которую правомерно развивать лишь определенно церковному человеку. Я Д. В. Болдыреву оппонировал и старался охладить его расчеты. Я, не будучи определенно церковным человеком, разумеется, не могу быть вполне компетентным в данном случае. Но в значительные результаты Д. В. Болдырева по Сибири я не верил, а стороны ответственности перед церковью я не мог указать. Д. В. Болдырев - природа целостная и страстная - шел вперед неудержимо и фанатически. Ему, несмотря на короткий срок, около 3 месяцев, многое удалось достигнуть. Дело было организовано. Во главе дружин в военном отношении был властью назначенный ген.-лейт. Голицин, а формирование и гражданская часть ведалась особым совещанием общественных деятелей. Если бы я пожелал участвовать в организации Дружин Св. Креста, я вошел бы в это совещание - иной формы участия и быть не могло. Но а в совещание не входил и никакой по части этих дружин общественной ответственности не несу. Считаю долгом это оговорить, ибо, повторяю, недостаточно церковен для принятия на свою совесть такого дела. По своему разумению я против плана Д. В. Болдырева, ему возражал и в организации Дружин Св. Креста. В частности, основной для формирования Дружин месяц-сентябрь-я провел в корреспондентской поездке своей по фронту».
Поездка эта, по словам Жардецкого, произвела на него неизгладимое впечатление и вызвала решительное отвращение к гражданской войне. С болью и горечью он писал: «Я видел крестьянские избы, школы и православные церкви, пробитые русскими снарядами, изрешеченные русскими же пулями. Видел опустевшие дома, откуда русские бежали от русских. Видел вереницы раненых с простреленными и порубленными членами-русское тело, поврежденное русской рукой. Наконец, я видел тысячные толпы пленных, наших же родных российских мужиков, голубоглазых и простодушных, которые вздыхали: «Застращали нас, вот и ждем...». Со смутным и сложным чувством я вернулся в Омск, подавленный силою проклятия, которое налегло на мою родину».
Возвращаясь от судьбы России к своей собственной судьбе, Жардецкий далее писал: «При начавшейся новой волне эвакуации я не счел себя вправе торопиться с отъездом и здесь я глубоко виню себя за семью. Я задержался в Омске и тогда, когда отсюда уехало гражданское правительство. «Я уеду, когда уйдет отсюда Верховный», - сказал я себе. Свой долг я выполнил до конца. Я не спасал себя, не был предусмотрителен. Я этим создал тяжелую судьбу для своей семьи и потерял все. Никто не смеет, не будучи бессовестным, сказать обо мне, что я думал о себе, когда гибло дело. России, русскому народу, русскому обществу я служил как умел, как мог. Принятое на себя обязательство я исполнил и что я однажды обещал, то и делал. Временное правительство я обязался поддерживать и, как ни скребли на сердце кошки, я его поддерживал. Коалицию, в которую не верил, обязался поддерживать и заплатил за эту поддержку тюрьмой в 1917 и 1918 гг. Верховного Правителя я обязался поддерживать и служить его делу и все, что мог, хотя изнемогал, я делал. Но всяким силам есть конец. Прежде всего, я изнемог, меня также захватила реакция. Я тоже только прошу об одном - оставить меня в покое».
Издав этот крик души, болеющей за Россию, измученный картинами ее развала, крушением идеалов, казалось, можно было бы остановиться, поставить точку, но даже в этот трагический для себя час Жардецкий продолжал размышлять над извечным вопросом - как жить России дальше. Он продолжал: «Я пришел к выводу, что гражданскую войну в России надо закончить во что бы то ни стало и утвердить в ней прочный гражданский мир. Если Россия, ее народ желает власти коммунистов - пусть и будет власть коммунистов. Неправильности сгладит жизнь в органическом процессе раз-вития. Собирая к одному месту все эти соображения, я пришел к тому, что лояльным по отношению к советской власти я могу быть вполне добросовестно и моя самоликвидация весьма облегчена. Я желаю присоединиться к тем русским, которые, будучи ни коммунистами, ни социалистами, желают жить и работать в своем отечестве. Политической деятельности я для себя не желаю. Да она для меня и невозможна. По своему существу я - деятель мирного времени и открытой мирной арены. Для кооперации я не гожусь. Я в нее не верю и абсолютно для нее не приспособлен. Открытая же политическая деятельность в Советской России отменена. Мне думается, что я не могу быть бесполезным России всякой, в том числе и советской. Это было бы абсурдом. В стране с выбитой интеллигенцией не может быть бесполезным деятель, слава Богу, еще не сошедший с ума, практический юрист, не прохожий и не последний в адвокатуре, общественник со стажем и невольным немалым опытом в наблюдении и осмыслении явлений государства.
Чего я хотел? Я хотел бы, чтобы советская власть ликвидировала полностью свои претензии ко мне путем прекращения дела, амнистии, помилования - дело не в форме. Хотел бы, чтобы мне дана была возможность уехать в Москву и там заняться работой по моим знаниям и подготовке, желательно чтобы и по судебной защите. Хотел бы получать возможность подготовки к профессуре. Хотел бы оставить обзор Сибирского периода, для чего получать доступ к материалам, также составить мемуары, которые были бы внесены в государственное хранилище для долгосрочного хранения втайне. Я не хотел бы оставаться в Сибири, где у меня достаточно недоброжелателей по недоразумению или вследствие мелочности, где я не гарантирован от клеветы и мстительности доносов. В Москве я заурядная единица, и, кроме того, в Москве меня знают лично некоторые деятели советской современности... Я надеюсь, что от меня не станут ждать ни выражения рабьей униженности, которые не нужны и противны и на которые я не способен, надеюсь также, что от меня не будут требовать предательства, на которое я не способен по своей натуре».
Вот такие достаточно обширные, но скромные по отношению к новой власти были планы Жардецкого. Надеждам бывшего присяжного поверенного, знатока права, на законность и справедливость сбыться не пришлось. Сотрудник Омской губЧК Ошмарин написал в заключении по его делу: «Жардецкий Валентин Александрович, Присяжный Поверенный, принимал самое деятельное участие в Правительстве Колчака, был фактическим редактором кадетского органа «Сибирская Речь» и сам состоял в партии К. Д. Деятельность Жардецкого известна каждому сибиряку, испытавшему сладость колчаковщины, а посему полагал бы применить высшую меру наказания к Жардецкому».
5 октября 1920 года Павлуневский на этом заключении собственноручно начертал: «Постановление. Жардецкого расстрелять».
Это постановление, кроме автора Павлуновского, подписали председатель Омской губЧК Гузаков и кто-то от Сиббюро (подпись неразборчива).
7 октября 1920 года в 2 часа 15 минут Валентин Александрович Жардецкий был расстрелян.
8 год его 110-летия прокуратурой Омской области он полностью реабилитирован.